В преддверии своего 70-летнего юбилея дирижер с самой музыкальной фамилией - Лев Конторович - рассказал нам о своем творческом пути, отношению к авангарду и планах на будущий сезон.
Традиционный вопрос. Как начинался ваш музыкальный путь?
Начинался он давно, когда я был совсем ребенком. Мы жили на Большом Тишинском переулке. У моей мамы две сестры, все очень много пели. Cтаршая Валентина работала на военном заводе, где собирали аппаратуру для космических ракет. При заводе сделали самодеятельный хор. Она была солисткой этого хора. Когда я был ребенком, ходил на концерты, слушал, как она поет. Мой дедушка, Тимофей Алексеевич Дмитриев, из рязанской деревни. Он хорошо играл на гармошке и пользовался большим спросом на свадьбах, юбилеях, днях рождениях. Играл он очень много. Эти музыкальные корни оказались и во мне.
Меня записали в музыкальную школу, которая находилась рядом с планетарием. Я учился играть на скрипке. Но я все время пел с утра до ночи, как и вся моя семья. Поэтому родители решили отдать меня к в училище Свешникова, которое было рядом с зоопарком. С тех пор я не прекращаю петь.
Вы учились у фантастических преподавателей, среди которых Клавдий Борисович Птица, Лео Морицевич Гинзбург, Альфред Гарриевич Шнитке. Какими вы их помните?
Я попал в удивительную атмосферу хорового училища Свешникова. Там действительно были легендарные педагоги, некоторые из которых были еще с Синодального училища. Это был удивительный костяк воспитателей и музыкантов. У меня был замечательный преподаватель по фортепиано – Натансон Софья Иосифовна. Первым педагогом по гармонии у меня был Агафонников Владислав Германович. Он тоже учился в хоровом училище. Многие, кто заканчивали это училище, потом в него возвращались. Вторым педагогом по гармонии был небезызвестный вам композитор Геннадий Игоревич Гладков.
Потом я попал в консерваторию. Всегда вспоминаю Клавдия Борисовича Птицу. Это выдающийся педагог, блестящий хоровой дирижер и литературно одаренный человек. Те книги, которые он написал, читаются как литературные повести. Он много с нами занимался. У него был такой принцип: если ученик много делает, он с ним занимается очень долго. А если ученик не готов, то, позанимавшись 10-15 минут, говорил: «Иди, учи». Он все время спрашивал, хочу ли я стать симфоническим дирижером. Я отвечал, что не знаю. Класс симфонического дирижирования Лео Морицевича Гинзбурга был напротив, и я стал ходить к нему на уроки. Еще я занимался у Альфреда Гарриевича Шнитке инструментовкой. Он был выдающимся музыкантом и удивительным в общении человеком – очень простым, активным, доброжелательным. Постоянно нас стимулировал. Я сделал много инструментовок для разных оркестровых составов. Кроме того, я сочинял. Он говорил «да-да», но все время хотел, чтобы я двигался в направлении авангарда. Не сказать, что я ретроград, но мыслил все время мелодией и гармонией. Когда я поступил в консерваторию, мне было 17 лет. Изыски авангарда были интересны, я его много слушал, но чтоб душа требовала такой музыки, этого не было. Однажды я написал романс «Они любили друг друга» на стихи Лермонтова. Принес ему. Шнитке послушал и сказал, что это очень похоже на романс Мясковского. Для меня это стало выдающейся похвалой.
Почему же вы решили все-таки стать хоровым дирижером?
Клавдий Борисович все время советовал мне поехать в Питер учиться дальше. Но когда я закончил консерваторию, стал работать в своем родном хоровом училище. Как я мог оставить родной дом? Там я проработал 30 лет и был главным хормейстером. Когда Попов создал свою академию, я возглавил кафедру хорового дирижирования. Потом перешел в консерваторию.
Лично для вас есть принципиальная разница между дирижированием оркестром и хором?
Думаю, что большой разницы нет. Дирижер смотрит в партитуру и слышит произведение. Его задача – донести до исполнителей то, что он слышит внутри. И если он слышит в ответ то, что предполагал, тогда счастье. Все равно, чем он дирижирует – симфоническим оркестром, квартетом, или хором. Есть, конечно, своя специфика. Например, для хора нужно дыхание в определенное время. Для духовиков тоже. Для струнников такого дыхания нет. Когда ты слышишь музыку и показываешь, не нужно думать о технологии, важно думать о звучании.
А что самое главное при работе с большим коллективом?
У меня есть такой эпитет, если мне нравится то, что делает хор. Как я уже сказал, когда я слышу внутри себя определенное звучание, но ничего им не объясняю, просто начинаю дирижировать, а они вдруг начинают петь так, как я предполагал, тогда останавливаюсь и говорю: «Сволочи!» Это высшая похвала и достижение.
Вы познакомились с музыкальным авангардом во время учебы в консерватории. Как вы его восприняли?
Когда я заканчивал консерваторию, наш выпуск был сотым. Я закончил с отличием, у меня не было ни одной четверки за всю историю обучения. К 100-летию консерватории был концерт. Одно сочинение для оркестра писали все педагоги-композиторы. Это была оркестровая сюита. Никто не знал, кто какую часть написал, но мы пытались это определить. Сразу узнали Денисова. Но когда зазвучало вообще что-то невообразимое, мы сразу поняли, что это Шнитке. Он серьезный, глубокий композитор. Тогда он был молод. Потом еще больше ушел в глубину своих мыслей, в глубину ощущения мира. Тогда только появились произведения польских композиторов. Например, Лютославского, Пендерецкого. Когда был юбилей Москвы, Пендерецкий написал специальное сочинение «Слава святому Даниилу, князю Московскому». Я готовил это произведение, а дирижировал он сам. После концерта был банкет. Мы оказались рядом. Пендерецкий прекрасно говорит по-русски. Он сказал, что они, композиторы-авангардисты, стремились найти что-то новое, экспериментировали. А Шостакович нашел свой язык. Нашел и работал с ним. А мы уже оказались за ним, за Шостаковичем.
Как с тех пор изменилось ваше отношение к авангарду?
Никак. Это очень интересное направление. Однажды мы исполняли Губайдулину. Произведение для виолончели соло, хора и небольшого инструментального ансамбля в Малом зале консерватории. Монигетти играл на виолончели. Приемы у всех авангардистов схожие, но у Губайдулиной музыка более нервно-взволнованная, граничащая с каким-то отчаянием, надрывом. Почти всегда. Было в этом произведении одно место, написанное свободно ритмически. В нем огромное количество (более 40) голосов вступало в разное время. Когда я впервые увидел ноты, подумал «ну и что это будет?» Когда же после нашей тщательной подготовки это все зазвучало, было что-то невероятное. Будто открылись небеса, а оттуда на нас полился золотистый свет. Как композитору приходят такие озарения, не знаю.
Или, например Щедрин, пусть не совсем авангард, но и не традиционный. Обожаю его сочинение «Запечатленный ангел». Мы его записали сейчас, консерватория выпускает компакт-диск. Это тоже какое-то озарение. После него Щедрин стал много писать по Лескову. Для него этот писатель оказался очень близким, глубоким отражением Руси. Щедрин назвал «Запечатленного ангела» русской литургией. Когда погружаешься в это сочинение, не думаешь, какая в нем гармония, какие изысканные темпы. Оно завораживает, и все проносится на одном дыхании.
Как сейчас обстоят дела в хоровом искусстве? Я знаю, что в консерватории есть кафедра современного хорового исполнительства.
Эту кафедру создал Борис Григорьевич Тевлин, который хотел, чтобы то, что пишется сейчас, тут же исполнялось, потому что многие до сих пор считают, что на Шопене, Шуберте и Мендельсоне все закончилось. Тевлин пригласил меня работать на этой кафедре. Когда он заболел, попросил возглавить ее. Там у нас камерный хор, и мы продолжаем линию, которую заложил Борис Григорьевич: исполняем все время новые сочинения. Каждую осень проводим хоровой фестиваль имени Тевлина. Этой осенью с консерваторским оркестром исполнили «Реквием» Слонимского, который в Москве никогда не звучал.
Молодые композиторы часто приносят новые произведения. Я всегда смотрю внимательно. Важно понимать, для какого материала ты пишешь. Нужно чувствовать, что будет звучать, а что нет. Но многие приносят, что попало. Тогда я говорю: «Иди и сам исполняй».
Я считаю, что надо исполнять и наших великих композиторов. Есть такой композитор Владимир Ильич Рубин. То, что он написал сорок лет назад, сейчас воспринимается очень современно. Несмотря на то, что он не прибегал к каким-то модным приемам авангарда, хотя у него есть и алеаторика, и кластеры. Он написал прекрасную ораторию, которую пока никто не исполнил. Хочется исправить эту несправедливость.
В вашем творчестве важную роль духовная музыка. В одном из своих интервью вы назвали «Всенощную» Рахманинова вершиной русской хоровой музыки.
Мы много поем духовной музыки. Конечно, Рахманинов это вершина. Первого февраля будет филармонический концерт, где мы споем русские духовные концерты от XVIII века до современности. Березовский, Бортнянский, Кюи, которого исполняли только Петербурге. Концерт Голованова там тоже будет. Я считаю его продолжателем Рахманинова, не эпигоном, а именно продолжателем. Он писал в стол, ничего не слышал из своих сочинений в живом звучании. Мы исполним большой трехчастный концерт. Это будет премьера.
С 2005 вы работаете с Академическим Большим хором «Мастера хорового пения». Как изменился коллектив за это время?
Когда я пришел, был болезненный коллектив. Было застойное состояние, пели одно и то же. Хор меня встретил в штыки. Тогда мы обновили состав. Пришли молодые и те, кто со мной учился в хоровом училище, академии, консерватории. Многие с двойным образованием: дирижерским и вокальным. Есть у нас уникальный бас профундо, Юра Вишняков, который закончил консерваторию как теоретик. Постепенно мы обновляли репертуар. Буквально через два месяца мы исполнили «Реквием» Верди. Хор радио всегда пел много с сопровождением. Мы изменили это и теперь поем много a capella. Потому что настоящий хор - это хор a cappella. Много сотрудничаем со Спиваковым и поем с другими дирижерами. Одно из достижений – мы исполнили «Лик человеческий» Пуленка. Я считаю, что в ХХ веке в Европе это самое грандиозное сочинение для хора a capella. Летом поедем во Францию, там его споем. Недавно мы записали три симфонии Шостаковича, в которых есть хор – Вторую, Третью и Тринадцатую. Вместе с Чулпан Хаматовой исполнили «Жанну д`Арк на костре» Онеггера. Пели Лигети, что-то из авангарда тоже поем.
Расскажите про ваши хоровые аранжировки ХТК Баха.
Мы их исполняли с Андреем Гавриловым. Сейчас консерватория издала где-то 12 прелюдий и фуг из обоих томов в моих аранжировках. Я делаю переложения не только Баха, но и оперной классики. Когда хор исполняет партию оркестра, появляются новые краски. Что касается Баха, трудно было перекладывать фуги, потому что нельзя менять тональность. Но какие-то ходы находились. В прелюдиях открываются какие-то скрытые многоголосия, хор передает новые краски и отзвуки. Это очень интересная работа.
Планируете ли вы продолжить сотрудничество с Хельмутом Риллингом?
Конечно. В следующем сезоне мы вместе с ним исполним «Магнификат» Баха и «Реквием» Моцарта.
Беседовала Наталия Сергеева
