|
Александр
Константинович Глазунов - фигура, крупная
во всех отношениях: и как музыкант, и
как неординарная личность… И даже
внешность Глазунова поражала «масштабом»,
«значительностью». «Высокий, полный,
даже статный, если бы не тучность и
рыхлость, Глазунов производил впечатление
человека, который не ходил, а словно
передвигался, – писал Асафьев. – Он
плыл, как гондола, никогда не спеша».
Современники
восхищались силой его дарования: обширная
эрудиция, всеобъемлющая память, лёгкость
в разрешении музыкально-технических
задач. Глазунов обладал феноменальным
слухом. Дирижер Николай Малько утверждал,
что даже Римский-Корсаков мог пропустить
в заданиях ученика некоторые ошибки,
Глазунов же – никогда.
Больше двадцати
лет Глазунов был профессором Петербургской
консерватории, а с 1905-го года – её
директором. Глазунов пользовался
огромным авторитетом у студентов. Полный
и величественный, он медленно проходил
по консерваторскому коридору, погрузившись
в свои мысли и держа в руке неизменную
сигару. Говорят, что Глазунов любил
повторять: «Можно критиковать мои
сочинения, но нельзя отрицать, что я
замечательный директор консерватории».
Глазунов действительно был замечательным
директором: он отдавал своё жалованье
на стипендии ученикам, при царе просил
за тех, кого собирались отчислить за
революционную деятельность, а после
революции выбивал пайки одаренным
студентам.
Рассказывают, как
однажды, в голодном 1921-м году он пришёл
к Максиму Горькому с очередной просьбой.
Скрипач или пианист? – спросил Горький.
- Композитор.
- Сколько же ему лет?
- Пятнадцатый. Сын учительницы музыки...
Он принес мне свои опусы.
- Нравится?
- Отвратительно! Это первая музыка,
которую я не слышу, читая партитуру.
- Почему же вы пришли?
- Мне не нравится. Что же, очень жаль.
Время принадлежит этому мальчику, а не
мне. Надо устроить академический паёк.
- Записываю. Как фамилия?
- Шостакович.
Не только в манерах,
но и в самом характере Глазунова была
заложена некая ленивая «неспешность».
Глазунова отличала медлительность во
всём. Даже темпы Глазунова-дирижера
имели тенденцию «оседать». Только в 12
часов пополудни Глазунов, по его словам,
«начинал думать. Да и сам композитор
часто признавался: «Я страшно ленюсь».
Наступивший 20-й
век – век скоростей, век терзаний –
оказался чужд музыке Глазунова. Известный
критик Александр Петрович Коптяев
писал: «Одного лишь не хватает Глазунову:
сильных эмоций, потрясений, страданий.
Окружающая его жизнь так спокойна, так
уютна, так однообразна!» Только в
отдельных уголках разрываемой на части
Европы сохранилась прежняя тихая,
счастливая жизнь. Именно там – в
Лиссабоне, Истборне, Риге – музыка
Глазунова в 1920-30-е годы имела большой
успех. Особенно почитали Глазунова в
Англии: его неоднократно приглашали
дирижировать своими сочинениями
британские композиторы, ему присудили
почётное звание Доктора Кембриджского
университета.
После
Восьмой симфонии Глазунов писал мало
и нерегулярно. Причины этого «молчания»
кроются в повсеместном ниспровержении
дорогих ему музыкальных идеалов, в
изменении ценностных критериев. Вот
как описывал Глазунов свои впечатления
от «Концертной музыки» Хиндемита: «Я
сделал вид, что слушаю сосредоточенно,
приложив левую руку к щеке и крепко
зажав большим пальцем левое ухо. Это
облегчало мне выносить собачьи звуки...».
Парадокс, но чем
дальше и быстрее идёт время, тем большую
ценность для нас представляют те лучшие
качества музыки Глазунова, которые
более ста лет назад отмечали её
исследователи: «равновесие между
традицией и новшеством», поклонение
красоте, «густую, непроницаемую ясность,
как голубая синева неба над высокой
снежной вершиной или как цвет вод горных
альпийских озёр». |
