16 марта репертуар Музыкального театра имени К. С. Станиславского и Вл. И. Немировича-Данченко пополнится двумя одноактными операми. «Царя Эдипа» Стравинского и «Замок герцога Синяя Борода» Бартока ставит художественный руководитель театра имени Евг. Вахтангова Римас Туминас, в прошлом сезоне покоривший зрителей и критиков постановкой оперы «Катерина Измайлова» Шостаковича в Большом. Вместе с ним над прочтением двух ключевых партитур ХХ века работают главный дирижер театра Феликс Коробов, сценограф Адомас Яцовскис, художник по костюмам Мария Данилова, хореограф Анжелика Холина и художник по свету Дамир Исмагилов.
В преддверии премьеры Римас Туминас рассказал, в чем главная трагедия человека, как приручить сцену и обрести свет в вечном мраке.
– Вы третий раз за год ставите «Царя Эдипа» - факт довольно удивительный. Что заставило вас после двух прочтений Софокла взяться за оперу-ораторию Стравинского?
– История Эдипа преследует меня. И в трагедии Софокла, и в либретто оперы преобладает тема рока и жалости к человеку. Человек – частица божьего творения, и с рождения ему присуща тяга к поиску божественного в себе; он рад обманываться, думая, что может стать наравне с богом, управлять своей жизнью. Это естественное желание, и только через трагические ошибки мы познаем жизнь, примиряемся перед ее тайной и силой судьбы, которой мы все-таки подвластны. В этой схватке человек проигрывает, но трагедия не в проигрыше, а в изначальной обреченности. Это главная идея, а сюжет существует параллельно – и в драматическом театре и в музыкальном.
– Летом вы поставили «Эдипа» Софокла в античном театре в Эпидавре, в Греции. Изменила ли сама атмосфера места ваше отношение к тексту?
– Да, там произошло чудо. Мы начали спектакль в девять вечера, когда садилось солнце, и чем больше оно угасало, тем ярче сиял сам Эпидавр, сам театр. Природа ушла в тень и уступила место театру, как бы говоря: теперь вы светите. Мы наш театральный свет будто бы переняли от солнца; а над нами и небо, и звезды – для нас открылся космос. Это ощущение осталось со мной, и теперь я хочу в своем спектакле воссоздать этот космос.
– А можно ли что-то из найденного там практически перенести на московскую сцену?
– Я долго сомневался, прежде чем принял приглашение на постановку в Эпидавре, ведь я привык к черной театральной коробке, привык разгадывать ее тайну. А там что я буду разгадывать? В сценической коробке можно что-то придумывать, обманывать – не лгать, но обманывать красиво. А там? Невозможно обмануть звезды, небо, лес, пространство и вековые камни амфитеатра. Но они приняли нас, потому что мы шли туда, ища благословения, понимая, что природа не потерпит вранья. И она нас приняла, камни нас обняли, солнце уступило нам место – это был праздник и спектакль, хоть он и трагический, стал праздничным. Так же я боялся потом вернуться на сцену. Было тесно! Где звезды? Где пространство? Что это за коробка? Но пришлось опять гладить свою сцену, опять с ней договариваться, быть влюбленным в нее, и она тоже нас приняла. Сейчас мы может играть в разных пространствах, и это придет спектаклю разные краски жизни.
– Перед премьерой «Эдипа» в театре Вахтангова вы говорили, что тема трагедии Софокла сейчас очень актуальная, потому что никто не умеет признавать свою вину. Насколько ярко для вас она звучит у Стравинского, который создает более абстрактную фреску, отстраняется от конфликта, в том числе за счет латыни, на которой поет хор.
– Главная мысль остается: человек может быть повинен во всех грехах, но через преодоление, через наказание себя, не дожидаясь кары божьей, он становится героем. И тогда ему простительны все грехи. Мы грешны и умираем грешными, пряча свои грехи; только перед смертью мы пытаемся наладить отношения с небесами. Если бы мы признавали свои грехи и наказывали себя, мы были бы личностями иного масштаба.
– Стравинский как раз не из тех, кто любил заниматься самобичеванием. В античной трагедии его интересовала форма, конструкция.
– Да, поэтому из трагедии Софокла он берет только то, что ему нужно, подчиняет текст себе. Иногда читаешь и улыбаешься: порой ему не нужна логика, он перескакивает с одного на другое, выхватывает лишь то, что для него важно. Иногда я сбиваюсь с логики либретто, но потом отслеживаю и понимаю, что Стравинский строит ее, исходя из своего характера, – брать и ни с чем не считаться. Когда мы учились в ГИТИСе, нас учили: «Идите, грабьте Москву! Грабьте музеи! А потом лучшее из того, что награбили, несите на сцену. Но не одалживайте, а говорите, что это мое!» Стравинский также говорит: это мое! Молодец!
– А как действовали Барток и его либреттист Бела Балаж в «Замке герцога Синяя Борода»?
– У Бартока литературная основа тоже подчиняется музыке, но это и хорошо, ведь иначе не возникало бы нового авторского произведения. У Бартока не история о любви, а философская причта о постижении истины, которое ведет к гибели.
– Истину познать невозможно?
– Невозможно. Но, как и в Эдипе, человеческая природа жаждет познания и безжалостно заставляет Герцога поддаться искушению. Это вечная трагедия. Есть притча о молодой паре влюбленных, которые прекрасно жили, постоянно думали друг о друге, по вечерам рассказывали друг другу обо всем, а потом решили вести дневник – каждый свой. Год вели, затем обменялись дневниками, целый день читали, а вечером встретились в коридоре, вернули друг другу дневники и расстались навсегда. Мораль такова: чтобы любить, надо чего-то и не знать. Юдит лучше не открывать эти двери; это не познание Герцога, это познание жизни, а в жизни есть всё: и слезы, и войны, и радости.
Стремление к истине, как и стремление к Богу – трагическая тяга, и оно поднимает Юдит на новый уровень личности, делает ее крупной индивидуальностью. Она как рыцарь, воин, который все познал, разочаровался, но продолжает мечтать об идеале.
– В одном из недавних интервью вы сказали, что театр Вахтангова в некотором смысле стал вашей тюрьмой. Можно ли сказать, что вы понимаете Герцога, для которого тюрьмой стал его замок?
– Можно и в тюрьме обрести мир, а в вечном мраке – свет. Это не обреченность, это философия. Герцог через мрак познал солнце. Мой театр, конечно, не тюрьма, но под старость все – и Станиславский, и Немирович-Данченко – уходили в оперу. Наверное, это мне сигнал: надо оставить драматический театр и идти в мир музыки.
Наталия Сурнина
/фото stanmus.ru/
